Тот, кто никогда не бывал в Коктебеле, но просто слышал о нем, искренне убежден, что это большой сияющий мир. С набережной, знаменитостями, рыбкой на гриле, крымским белым в запотевшем бокале, художниками и поэтами под солнечными зонтами. Ну как же — тут Волошинский дом и Карадаг повторяет его профиль. Тут творили (есть такое замечательное слово) Айвазовский, Габричевский, Гумилев, Волошин, Мандельштам, Бродский, Аксенов, тут Цветаева познакомилась с Эфроном. Поколения одаренных топтали здешнюю гальку, это, наверное, как Переделкино с ныне миллионными участками и домами, но только на море, — грезится тому, кто только слышал, но сам не видал. Рай земной.

Все так. Крошечный по физическим измерениям — поселок с едва ли трехтысячным населением, с одной школой и одним кинотеатром, но гигантский по своему отражению в словах, картинах, песнях, создавших миф о Коктебеле.

Наше поколение — зрелых взрослых людей — еще застало это сияние. «В Коктебель мы убегали с детства от советской серости, — говорит хранитель дома-музея Пастернака, доктор филологических наук Елена Пастернак. — Интеллигенция делилась на тех, кто ездил в Прибалтику как за границу, и тех, кто в Крым. Коктебель был символом рая. При этом ни намека на роскошь, а нищета, лаконизм и суровость. Там все было чистое — море, небо, отношения. Бежали из грязи в чистоту. Жили в Коктебеле и номенклатурные писатели — в доме творчества, и совсем не обласканные властью, ютившиеся по углам. Но и те, и другие здесь впадали в прелесть, доставали свои запыленные таланты. Рисовали, писали, пели, сочиняли по ночам стихи, собирали камни, делали украшения. Никаких часов на пляже, никакой вареной кукурузы в зубах. Сказать «я отдыхала в Коктебеле» было невозможно. Жила — да, работала — да, а остальное — нет.

Рухнуло.

В начале 90-х хлынули волной совсем другие люди. «Тогда здесь были бандитские разборки, — говорит художница Наталья Комовская, — на набережной стоял БТР. Русские перестали ездить, те, кто приезжали, ставили палатки на плоских крышах, когда кончались комнаты, народу было тьма, украинцев. Бизнес процветал, но дух ушел». У группы «Южный централ» есть песенка «Коктебель»:

«Поселок Коктебель ночными огнями/ Нас привлекает, заманивает в гости, пейзажи из романов, дикие пляжи, горячий золотой песок/ девочки заезжие из России/ телом манят и ничто не напрягает, куражить начинает/ здесь пацаны из глубинки цедят самогон/ девочки-москвички в баре заказывают джин со льдом, толстосумы, крутые тачки, тонны голды…»

«Мы не могли, не хотели видеть это нашествие дикарей, не хотели глядеть на пепелище, — продолжает Пастернак. — Поселок вдруг погрузился в темноту, ходили с фонарями, на набережной блевали, кто-то кого-то под стоны охаживал в кустах, пыряли ножичком. Мы дали друг другу слово больше никогда не приезжать сюда».

Был еще один фактор — Коктебель оказался иностранным, может не самый главный для культурного паломничества, но сыграл и он.

«Когда сюда пришла Украина, — говорит здешняя художница Наталья Комовская, — мы решили, что это недоразумение: не было тут украинцев. Тут давали дачи летчикам, таежникам, академикам, тут жили писатели и художники и все говорили только по-русски. И вдруг в один день поменяли названия улиц. Была улица Победы, а стала «вулиця Перемоги» — а что такое «перемога»?» Никаких документов оформить не могли, рассказывают местные, все делалось вчерную, сдавали комнаты, налогов не платили, все только кеш. Одни «понятия». Выгодно было несомненно, но цивилизации хотелось. Наталья рассказала, что когда по телевизору на украинском стали показывать «Санту-Барбару» и «Терминатора», были даже уличные протесты, ну как так: смешно звучит и ничего не понятно. Даже сейчас, после стольких лет под Украиной в Коктебеле есть всего один носитель украинского языка. «Один!» — утверждает Наталья. Дом творчества, говорят местные, разворован, дома, где жили писатели, отданы в частные руки, многие снесены. Знаменитый парк запущен и порезан на куски. Везде уродливые заборчики, калиточки — не пройдешь. А канализации так и нет, все сливается в море.

И правда. Главный корпус 1931 года заколочен, внутри свалка. Дорога заасфальтированная только одна — центральная, улица Ленина. На остальных — разошедшиеся от времени бетонные плиты, грязь. На заборах мемориальные доски, а под заборами мусор и мяукают голодные котята. Город заполонен бродячими животными, жалко их. Спросишь дорогу у местного жителя — по-наркотически изможденной местной жительницы в дырявых легинсах или у утреннего забулдыги в белой детской панаме, не дождешься ответа: то ли не слышат они вопроса, то ли не знают названий соседних улиц. Есть, конечно, и другие коктебельцы, построившие на новых улицах пристойные гостевые дома, но они на окраинах и облика города не меняют.

Художница, которая дежурит в прекрасной маленькой галерее, где зал Елены Фокиной и еще десятка прекрасных имен, говорит, что жизнь в Коктебеле теплится. «Горы-то на месте, пейзажей никто не отменял. Да и работается здесь по-прежнему прекрасно. Мечтали о галерее с туалетом и кофеваркой и — слава богу, теперь она у нас есть».

И то правда. Дом Волошина цел, музей ухожен. Перед ним пляшут и бьют в бубен полуголые опрощенцы. «Волошин принимал странных людей, — говорит смотрительница музея. — Ну и мы не гоним». Украинцы перестали ездить, понемногу стали возвращаться те, кто раньше любил эти места, — но пока единицы. Кто-то приладился ездить в Европу, кто-то не принимает возвращения Крыма, кто-то попросту зарекся возвращаться в те места, «где счастлив был».

«У нас тут знаменитости, — гордится таксист, — Максимилиан Волошин и Дмитрий Киселев…» Эти два имени теперь — почти вровень. Киселев устраивает джазовый фестиваль, заступничает перед центральной властью, пробивает решения, достает деньги на реконструкцию. Такая вот диалектика времени и гений места. С администрациями Коктебелю как-то не везет: в августе повесился мэр, через неделю за взятку арестовали его преемника. Но жители относятся к этому почти как к погоде: то взлет, то посадка, то снег то дожди…

В Италии есть остров Капри — во многом похожий, с обширным и отчасти пересекающимся набором имен, — и разительно отличный. В соседних с ним городах и островах — Неаполе, Сорренто, Искье  — среди великих итальянских красот есть и трэш-оазис: забегаловочки, аттракциончики, рыночки. Там — пожалуйста, а вот на Капри вас не ждали. Здесь культурная память пышна чрезвычайно: Бунин, Шаляпин, Андре Жид, Генрих и Томас Манны, Юрсенар, Ле Корбюзье и еще добрая сотня громких имен, среди которых и Горький, и Ленин. Но мемориальных досок очень мало, как и туристических маршрутов. Капри встречает любопытного туриста спиной. Город пешеходный, по узким улицам проехать можно только на электрокаре, а он предусмотрен исключительно для немощных. Надо карабкаться в гору, надрываться и хрипеть, кафе — кот наплакал и те несказанно дороги. Капри — это местечко мехом внутрь: «вас здесь не стояло».

Помню, несколько несчастных туристов припозднились на виллу Тиберия минуты на две, шли, бедняги, полтора часа в гору и чуть-чуть не вписались. «До свиданья, — ответил им суровый охранник на входе. — Мы работаем по часам». Среднему туристу неуютно на Капри, его здесь лениво презирают. Капри сохранился как рай для избранных, поступившись своим культурным мифом. Сегодня это место для больших наследственных аристократов и тугих кошельков — наш Третьяковский проезд в обрамлении режущей глаз красоты.

Выбирать одну из двух крайностей — кабацко-черкизоновский Коктебель или лощеный Капри — совсем не хочется. Но, кажется, весь сегодняшний Крым — это чванство без лощености. В Феодосийской галерее Айвазовского — большой, на два корпуса — нет ни одного туалета, кроме как для персонала, и сотрудники не испытывают по этому поводу ни малейшей неловкости. Слов «извините» или «к сожалению» просто нет в их лексиконе. Зато висит дивное объявление «В дождь галерея не работает» — нет, они не с тазиками бегают, они так полы берегут от мокрых подошв. В кафе симферопольского аэропорта за стакан горячей воды, необходимой для того, чтобы запить таблетку, у моей спутницы попросили 80 рублей, как за чай, — при этом юная буфетчица разве что не лаяла, пылая отвращением к клиентам, отрывающим ее от фоточек в мобиле последней версии размером с крупного подлещика. Нет-нет, не бедность тут развратила людей, а привычка к «контингенту» отдыхающих, с которыми по-другому нельзя — не поймут.

«Это погибшее место. Искусственно воссоздать его невозможно. Коктебель помер, и на это не стоит смотреть», — говорит Елена Пастернак. Но, на мой взгляд, пациент вполне еще дышит, хотя и при смерти. И интеллигентские символы веры, и богемные мифы вполне сохранились, и фестивальчики проходят, и на Карадаге — все тот же профиль. Только нас тут пока нет.

А должны быть.