О чем я думаю, мама, вспоминая тебя

Пророк изрек: «Нет бога, кроме бога!»

Я говорю: «Нет мамы, кроме мамы!»

Расул Гамзатов

Я с мамой Мелек в день свадьбы, 1963 год.

Февзи ЯКУБОВ

Из поколения в поколение будет задаваться вопрос – какие силы сохранили нас, крымских татар, от полного вымирания в жестокие годы депортации и какие силы способны сохранить нас от ассимиляции сегодня? Ответов последует множество. На мой, человека, пережившего депортацию, взгляд, главной, доминантной силой был нравственный дух наших матерей, опиравшийся на устои традиций. И уверен, мир матери, если мы сумеем его раскрыть, бережно отнестись и определить главной опорой наших устремлений, сможет сохранить от ассимиляции и в будущем.

После долгих размышлений я решил написать о своей матери, о том, как она спасала нас (меня семилетнего и трехлетнюю дочь) от голодной смерти, нисколько не уронив при этом ни своего, ни нашего достоинства. Многое из того, что я пишу, возможно, личное, семейное, но я решил рассказать и об этом по двум причинам.

Во-первых, не приученный говорить неправду в любых обстоятельствах, я и здесь постараюсь быть честным прежде всего перед собой, говорить, не боясь непонимания или, может быть, осуждения.

Во-вторых, это мой зов к нашему народу: и стару и младу, моим детям и внукам, чтобы мы вернулись к истокам священности матери, поняли ее внутренний мир, который, несмотря на различия во внешних проявлениях, един. А это источник мудрости, способный обеспечить наше единство, так необходимое для возрождения народа.

Мама священна для всех, но у каждого она неповторима и непостижима. Приближаюсь к 80-ти годам. Большую половину из них прожил, мама, без тебя. Но это биологически, мысленно же ты всегда со мной как нравственный дух, как рычаг, балансирующий мои действия, как солнечные часы, зовущие к молитве и труду. Я не смогу воспеть тебя как в одухотворенных восточных макъамах, дурманящих память стихах Есенина, песнях Зыкиной, Толкуновой, Бекировой, но люблю тебя не меньше.

Ты всегда со мной «во дни сомнений и во дни тягостных раздумий», в дни радостей и по пути в неведомое.

Все, как в детстве, все так, когда я был под твоим крылом. Ты не подсказываешь мне, что я должен делать, не утомляешь моралью. Ты, как всегда, занята. Я вижу наше село в северо-западном Крыму. Четко очерченное круглое солнце и прилегающую к нему красную часть неба. Возвращающееся стадо, заполняющее разнозвучным мычанием все и вся. Тебя, загоняющую своих коров и овец в сарай и тут же приступающую к дойке.

Я никогда не видел тебя отдыхающей. Проснувшись, встав с постели, я смотрел, как ты лепишь на стене забора тезяки (будущее топливо) из еще не просохшего навоза скота, кормишь кур и приглашаешь к приготовленному тобой, не знаю когда, завтраку. Садишься за сепаратор, где тебя уже ждут соседки с ведрами молока. Это до обеда. Обедаю я, а ты сочетаешь его с кормлением сестренки. После обеда — операции с молоком: приготовление катыка, домашнего сыра, топленого масла. Вяление рыбы. Осенью — сбор бахчевых и производство бекмеса. Подготовка к ужину и неповторимо вкусные блюда. Вечером — встреча гостей или визит в гости к соседям. Стоит гул, все разговаривают, перебивая друг друга, а ты спокойно вяжешь носки и платки, искусно работая двумя спицами. И все это ты сама, одна. Отец работает в другом селе, уходит рано и возвращаешься затемно.

Такой режим жизни сопровождал каждую крымскую татарку-степнячку. Я видел и слышал – тебя любили, к тебе тянулись, отмечали твою доброжелательность. Но я еще тогда заметил силу твоего внутреннего мира, целеустремленность, непоколебимость. Когда я сломал руку и дядя Абла решил везти меня к костоправу в соседнее село, ты категорически произнесла: «Запрягай телегу, я повезу сама». А когда мои дяди решили, что я взрослею и должен верхом на лошади проплыть по морю, ты так уцепилась за узды лошади, что ни один из них не только не мог оторвать тебя от узды, но даже не осмелился возразить.

Я пишу об этом, ибо ищу на твоем примере истоки спасения семьи, а значит и народа в суровые годы депортации, когда у каждого была своя беда, своя судьба, свой способ борьбы за жизнь, за честь и достоинство, но одна на всех. Нашу семью спасала ты. Никого не просила о помощи, не умоляла о снисхождении, не лезла в долги, отказывалась от предложений сдать нас в детский дом. Ты работала круглые сутки. В эти страшные дни ты представляешься мне, как ни странно, не растерянной, а собранной, волевой, достойной генетической памяти законов степей.

Собираемся ужинать. Без разрешения врываются трое военных и что-то зачитывают. Папа говорит, что нас выселяют, и вместе с тетей Алем пытается о чем-то спросить у непрошенных гостей, а ты уже собираешь какие-то вещи и велишь делать то же папе и тете, а меня отправляешь предупредить соседей, но военные не выпускают. Вот так, с грузом, который могли поднять еще не оправившийся от болезни отец, ты,  беременная, тетя Алем с грудным (20-дневным) ребенком, я, семилетний, и трехлетняя сестра Садет, покинули такое родное нам родовое имение.

В душном товарном вагоне, куда загнали все наше село из 30 — 40 семей, голодали все – редко кто додумался взять что-либо съедобное, а ты, моя практичная, захватила мешочек с чегирдеками и курабье (домашнее, довольно сытное печенье), подготовленными для отправки в Керчь к дяде Абла. И при твоем разумном распределении их хватило на половину пути. Ты, оказывается, успела взять немного муки, фасоли и риса и на остановках умудрялась, быстро соорудив очаг, варить (доваривая на следующих остановках) супы из них с кусочками теста (алишке-шорба). В вагоне не было туалета, а поезд без остановки ехал часами. Ты первая вытащила свою простыню и предложила другим сомкнуться раскрытыми простынями в круг, в центр которого заносить таз и содержимое выплескивать в оконный проем. Старики и старухи не решались исполнять пятикратный намаз без омовения. Ты, со ссылкой на хадисы, убедила их, что в путешествиях при отсутствии воды омовение можно совершать песком, в экстремальных же условиях намаз разрешается без омовения. По приезде, когда нас отправили в баню, где вши с моей головы сыпались, как град, ты наголо остригла меня и сестренку, а после стирки одежды гладила ее раскаленным кирпичом. И этому примеру последовали почти все. Ты не намеревалась сдаваться – нацелилась на жизнь. То, что ты выросла в многодетной семье, в селе, сделало тебя находчивой, решительной, что в данных условиях предстало и «палочкой-выручалочкой» и «скатертью-самобранкой». Это, естественно, я начинал понимать только со временем.

В селе нас определили к старушке-узбечке в разваливающийся домик из глины. Она выделила нам угол, указала на деревья во дворе и сказала, что мы можем есть с них фрукты. Вскипятила чай, расстелила дастархан, где оказались две лепешки, одну из которых она разломила и угостила меня с сестренкой. Ты была тронута этим, мама. Покопавшись в своем бауле, ты, вытащив не то шаль, не то платок, сделала ей подарок. Хотела поцеловать руку старушке, но она этого не поняла – оказывается, у узбеков это не принято. Вы обнялись. А на следующий день утром, когда бригадир на лошади с камчой (плеткой) выгонял всех на прополку хлопка в поле, старушка, что-то выговаривая ему на непонятном нам языке и показывая на твой живот, встала перед тобой и отстояла тебя от такой работы при изнурительной жаре.

В суматохе потерялась сестренка. Тебя, всегда умеющую держать себя в руках, охватила паника – ты впала в истерику. Все выкрикивали имя сестренки, обыскивая каждый участок села. И все-таки ты первая заметила следы маленьких ножек на пыльной дороге. И по ним, пройдя около 3-х километров, нашли ее спящей у знакомых, которые узнали сестренку, но не знали, где мы.

Мама, я помню, как ты внезапно и сильно заболела. Папы не было дома – он ушел за 12 километров искать работу в районном центре Риштан. Помню, как старушка принесла горячий куриный бульон (у нее не было кур), мясо поделила между мной и сестренкой, а бульоном кормила тебя. Какой-то незнакомый нам седобородый старик поздно вечером принес, как он сказал, горные травы и вместе с нашей хозяйкой они варили отвар, которым поили тебя. Ты выздоровела и в благодарность прочитала им выдержки из Корана, помолившись о возвращении их сыновей живыми с фронта.

К тебе потянулись жители села с просьбой почитать Коран и помолиться вместе с ними за благополучие в их семьях и разрешения выпавших на них бед. Ты пыталась объяснить им, что не знахарка, а они, не владевшие ни светской, ни мусульманской грамотой, с благоговением настаивали на чтении Корана, принося в знак признательности кто лепешку, кто яйцо, кто молоко. Благодаря этому, мама, мы спаслись от голодной смерти, пока отец не устроился на работу в райцентр, куда мы вскоре переехали.

Уверен, ты была не единственной, кто таким способом спасал свою семью. Религия стала той основой, мотивы которой призвали единоверцев к помощи, спасению от голода, болезней и вымирания.

Помню, как седобородые старики начали молиться вместе с нашими, а жены некоторых из них после следовавших одни за другими похорон специально готовили куча-ош (дословно – уличная еда – суп из джугары) и угощали всю улицу. Высокая мораль религии, выраженная в традициях Добра, защищала униженных. А вы, наши матери, были теми, кто возбуждал эти силы, направлял их на спасение семьи и народа в целом.

Папе ежедневно выдавали талоны на 600 граммов хлеба из расчета на нас четверых. Ты умудрялась что-то продавать на рынке из жалких привезенных пожитков. Жизнь налаживалась, и тут внезапно арестовали папу. Ты всем, и, конечно, нам, упорно доказывала, что произошла ошибка – отец ни в чем не виноват и его скоро отпустят. Ты была права, отца реабилитировали, но он, как и миллионы жертв сталинского произвола, несколько лет провел в лагерях.

Ты всю ночь молилась – я видел это и слышал, так как голод не давал спокойно спать. Рано утром, поделив маленький кусочек черного хлеба на две части и попросив меня, чтобы сестренка не плакала, взяв какие-то вещи, ты, беременная, уже с нависшим животом, побежала на рынок. Буквально следом за тобой явились двое в милицейской форме и один в гражданском (видимо, переводчик) и спросили тебя. Узнав, где ты, один из милиционеров отправился за тобой. Оказывается, они пришли, чтобы конфисковать наше имущество. Ты объясняла им, что все имущество осталось (считай, конфисковано) в Крыму и конфисковывать нечего – есть только наспех собранные за 15 минут предметы первой необходимости. Но они были неумолимы и принялись скрупулезно описывать все, что имелось в узелках, некоторые из которых не были даже развязаны в ожидании возвращения на Родину. Сестренка без конца плакала, видимо, от голода. Ты велела мне вместе с ней пойти за похлебкой, которую в обед раздавали всем эвакуированным. Повариха демонстративно отодвинула наши чашки, прокричав: «Мы предателей Родины не кормим!». Сестренка заревела. Какая-то женщина отвела нас в сторону и из своей чашки налила нам немного бульона.

Ты ежедневно утром ходила в комендатуру в надежде выпросить конфискованные вещи, оставляя по пути сестренку в так называемом детском саду, а меня — на базаре с набором разного, оставшегося после конфискации, барахла, которое ты пыталась продать либо обменять на продукты. Так удавалось возвращаться с чашкой (стаканом) муки, риса, маша или гороха и как-то сопротивляться голоду.

У тебя начались предродовые схватки. Ты крепко схватила меня за руку и попросила проводить до роддома, который был в 2—3-х километрах от нашего жилья. Никогда не забуду твои болевые схватки – ты часто останавливалась, импульсивно дышала, держалась за живот, молила бога, чтобы дотянуть до больницы. Родила в коридоре и только потом и тебя, и новорожденную сестренку унесли в палату. Приехала тетя Алем, она умудрялась что-то готовить. Когда я приносил тебе еду, ты ела по принципу: ложка тебе, ложка мне. Выписалась и с ребенком на руках продолжала на рынке продавать барахло, которое практически не покупали. Мы голодали. Ты нашла какой-то выход, обратив внимание на то, что продавцы огурцов остаток не забирали с собой, а высыпали из мешков и уходили. Мы с тобой отбирали из них относительно свежие, утром обрызгивали водой, придавая более свежий вид, и продавали по дешевой цене. Что-то выручали. Умерла, не дожив до 40 дней, сестренка Румие. Хоронили ты, я и старик, которому ты отдала кусочек хлеба – наш будущий ужин.

Всегда перед глазами, как ты собирала узел для передачи отцу в областную тюрьму. Оставила нам четыре куска хлеба (два на обед, два на ужин) и, предупредив меня, чтобы я внимательно следил за сестрой, не владея ни русским, ни узбекским языками, отправилась в Фергану, за 50 километров. Вернулась затемно и при свете керосиновой лампы прочитала письмо от папы (потом многократно), написанное арабской графикой: «Меня столь долго держат в тюрьме, так как не могут представить суду реальные факты огульно приписываемых мне неправомерных действий. Поэтому меня, наверное, скоро освободят. А ты, Мелегим (мой Ангел) — так ласково он называл тебя — как бы тебе не было трудно, определи Февзи в школу». Однако в том году мне так и не удалось начать учиться.

В связи с тем, что отец уже не работал в артели, нам предложили освободить комнату, где мы ютились. Ты вынужденно устроилась швеей в эту же артель. Практически ничего не зарабатывала. Зато ночами продолжала шить вручную женские камзолы, вязала носки и платки, дубила каракуль (откуда ты этому научилась – не знаю)… Я на рынке, если удавалось, продавал их. Тут же покупал муку, убегал домой, разбавлял ее водой и подсаливал, разжигал костер и, обмакнув кисточку с ватой в банку с хлопковым маслом, обмазывал ею раскаленную сковороду, в которую по ложечке заливал приготовленную смесь. Получалось что-то в роде оладий. Пару штук оставлял сестренке и прибегал, пока горячие, к тебе. Ты ела опять по принципу: один тебе, один мне, выговаривая для соседок – иначе он ничего не съест.

Казалось, что-то налаживалось, но внезапно заболела корью и оказалась на грани между жизнью и смертью сестренка. В поликлинике выписали массу лекарств и рекомендовали усиленное питание. Ни того, ни другого ты не могла выполнить. Не знаю, как ты выдержала, но помню – помогла соседка – казанская татарка, которая принесла молоко, что-то съедобное и назначенные лекарства. Ты обещала каждый день молиться за нее и читать Коран. Просила ее присутствовать при этом и она приходила.

Суд очень долго не принимал дело папы и его постоянно возили между Ферганой и Риштаном. Я же, в первом классе во время перерыва, когда мои одноклассники резвились, убегал на дорогу, молился, надеясь увидеть возвращающегося отца. Не могу не отметить пару штрихов, связанных с моей отправкой в школу. Ты из тряпок сшила мне сумку, куда я должен был складывать тетради и книги, которых еще не было, и босиком отправила меня в школу, пообещав, что к осени обязательно что-то придумаешь с обувью. Велела назвать фамилию «Якубова». Учительница поправила — Якубов. Но я долго не соглашался, ведь мама не могла быть неправа.

Наступали холода. Чтобы не опоздать на работу, рано утром ты брала меня с собой (одна боялась – было темно) и рвала колючий саксаул. Руки твои кровоточили, но ты не одевала перчатки – их надо было продавать, чтобы что-то выручить на питание. А у меня на большом пальце правой ноги появился нарыв, сопровождающийся страшной болью, кровотечением и температурой. Врачи решили ампутировать палец. Ты не разрешила и вылечила сама народными средствами.

Мамочка, родная! И в эти суровые дни ты не озлобилась, оставалась доброй и благородной. Когда ты стояла в очереди за хлебом, сестренка увлеклась и упала в арык (довольно глубокий). Последствия могли быть непредсказуемы. Ее вытащил какой-то мужчина и ушел. Ты бросилась за ним и так сильно кричала и махала рукой, что он остановился, и ты отдала ему причитавшуюся нам на два дня буханку хлеба.

Нас обворовали (чайником, который удалось вернуть, ты очень дорожила). Нашлась воровка. И люди на рынке бросились ее избивать. Ты спасла ее как от разъяренной толпы, так и от милиции, заявив об отсутствии претензии к ней.

Дорогая мамочка! Знаю – есть философия мужества, подвига, героизма. Какими же эпитетами возвысить их и к какой их категории отнести твою непреклонную волю, твою добродетель?! Да, была война, и таких как ты, было немало. Но тебе было во сто крат труднее – ты вдобавок была оклеветана, носила несправедливо навешанный ярлык «врага народа».

Немало повестей и романов, фильмов и спектаклей, стихов и песен посвящено матерям. Их образы хватают за душу, в них я всегда ищу тебя. Честь и хвала им. Им ставят памятники, вручают ордена, они утопают в цветах. А тебя и твоих ровесниц, не менее героических, не менее значимых для рода человеческого, обременяли рабским трудом, оговаривали именем страны, хоронили без надмогильного знака. А вы не сдались, воспитали детей, дали им образование и вырастили достойными гражданами, как в ссылке, так и по возвращении на Родину. Немало трудностей и препятствий приходилось, да и сегодня приходится, преодолевать мне, мама. Друзья, близкие, коллеги в таких ситуациях подсказывают: «Остановись! Тебе и нам это не под силу. Займись другой, не менее интересной работой». Внутренний же голос воспроизводит твой – внушительный: «Не сдавайся, соберись с мыслями, и ты найдешь выход». Твой образ всегда ведет меня, мама, и я подсознательно отчитываюсь перед тобой, ищу твоего одобрения своим действиям – должно же быть у человека что-то священное.

После долгих (более 2-х лет) хождений по мукам дяде Асану удалось получить разрешение и перевезти нашу семью к себе в Бувайдинский район и разместить у дяди Ягьи, который работал главным врачом в богом забытой сельской больнице. Первое, что я запомнил здесь на всю жизнь, – ты угостила меня и сестру тонко нарезанными кусками хлеба, намазав их топленым маслом и посыпав сахаром. Такой вкусной пищи я больше не ел.

Ты устроилась уборщицей, и мы получили право на крохотную комнатку и обеденный суп из больничного котла.

Дяди Асан и Ягья купили тебе старенькую ножную швейную машину, и ты начала шить очень востребованные в те годы (даже модные) телогрейки. Шила круглые сутки по цене, эквивалентной двум буханкам хлеба, если исходный материал был от заказчика, и пяти буханкам, если материал был от тебя. И мы уже не голодали. Я учился хорошо, и ты вменила в мою обязанность делать все, о чем попросят дядя Максуд – мастеровой и садовник подсобного хозяйства больницы и Меджит – скотник. Я привязался к Меджиту-ага, вернее, к его сказкам, которых он знал бесконечное множество, умело и увлеченно рассказывал. Я помогал ему пасти скот и когда какую-то заблудшую овцу надо было отгонять, я делал это в обмен на новую сказку. Ты знала, что его родители были преподавателями и он остался сиротой. Обшивала и обстирывала его, кормила ужином. Следующей моей обязанностью было ежемесячное письмо и раз в три месяца участие в отправке посылки отцу, чаще не разрешалось. И, наконец, ты развела кур, численность которых доходила до 50 — 60-ти, и полностью поручила уход за ними, включая продажу яиц и покупку зерна, мне.

Вообще, ты поддерживала всякие мои начинания, связанные с работой. Так было, когда я, десятилетним, занялся перепродажей яиц, покупая их у домашних хозяек в ближайших селах и реализовывая на рынке. Так было, когда я в течение 3-х лет во время школьных каникул работал (зачастую в две смены) в райшелке. Летом четыре года все летние (включая каникулярные) месяцы я формовал кирпичи. Труд тяжелый, но заработок хороший. Ежедневно в 5 часов утра ты кормила меня первым завтраком и собирала второй завтрак для еды на рабочем месте, а на обед и ужин всегда готовила горячие блюда.

Я работал с желанием, и это было ответом на то, что я любил тебя, жалел тебя и тайно гордился тем, что чем-то полезен тебе. В то же время с каждым годом я все глубже и глубже старался вникнуть в суть твоего воспитания, основанного на строгих традициях и терпеливо формирующих нравственный стержень моего и сестры становления. Я сравнивал их со школьной программой, принципами классической литературы, поведением отдельных людей в обществе. Узнавал твое мнение о поступке Павлика Морозова. Твой ответ был прост: «У нас, у мусульман, это презирается». Старался своих детей воспитывать по-твоему, балансируя с современными методами, не всегда эффективными, но навязываемыми временем и государством.

Прекрасно владевшая арабской грамотой, не знавшая ни латиницы, ни кириллицы, главное внимание в нашем воспитании ты уделяла образованию. У тебя, мне кажется, был культ образования. Ты всегда с восхищением вспоминала своего учителя по мусульманской школе Умера-оджа (я даже запомнил его имя). С гордостью рассказывала о знаке внимания, оказанном Вели Ибраимовым и Бекиром Чобан-заде моему дедушке (твоему отцу), заехавшим к нему для поздравления с праздником Дервиза. Меня поражало, как ты запомнила и тонко отмечала особенности их одежды, манеру общения, как ты пела народную песню, посвященную Чобан-заде, которую, к сожалению, сегодня не исполняют.

Алтынмы, дединъ,

Латынмы, дединъ,

Коп шейлер айттынъ,

Онъгъа-солгъа бардынъ да, Чобан,

Кене эвге къайттынъ.

Айтарсын, Чобан, къайтарсын, Чобан,

Джолынъ тис болмаса,

Бир ыргъакъман джыкъарлан, Чобан,

Къайтарманъ болмаса.

Возможно, поэтому, мама, я с особым упоением слушаю нашего народного певца Рустема Меметова, ибо слышу твой голос, оказываюсь в твоем мире.

С неописуемо трогательным восхищением ты представляла нам нашего дедушку по отцу – твоего свекра, расстрелянного как служителя культа, когда я был еще грудным ребенком. Ты вспоминала, как целые села, приняв омовение, ждали его, чтобы совершить вместе с ним намаз, как он, догадываясь, что его в покое не оставят, показал тебе место со спрятанными золотыми монетами, которое ты должна была показать представителям НКВД после допроса тебя с пристрастием. Но главный клад – три толстые книги в сундуке, которые, по его словам, предназначались для меня, он спрятал глубоко в скотном дворе. По возвращении в Крым я искал их – не нашел. В идеальной чистоте ты содержала его комнату с полками книг – в те то времена! Мне разрешалось входить туда только по праздникам, приняв омовение. На мой вопрос: «Почему ты с таким восхищением рассказываешь о свекре, а не об отце?» ты отвечала: «Твой дед по отцу был умным и образованным, а мой – просто богатым и трудягой».

Эти мотивы – дать детям достойное образование — побудили тебя, оставив устроенный быт, принять решение переехать из села в районный центр Янги-Курган. По этой же причине, в связи с отсутствием классов с русским языком (нехваткой учеников), и мне, и сестренке вместе с двоюродной сестрой Зампирой, начиная с 5-го класса, пришлось скитаться в школах других районов, проезжая ежедневно в любую погоду – я на велосипеде, а сестры на попутном транспорте, по 20 — 25 километров. Когда я окончил 7-й класс и мне предложили поступить в техникум и начать работать бухгалтером, ты была категорически против и настояла на продолжении моей учебы в лучшей школе города Коканда. Я завидовал ребятам, которые жили в том же районном центре, где учились. Мне же пришлось жить в 5-м классе у старика со старухой (родственников), где домашние задания выполнял на картоне, установив его на колени, а в 8-м классе — в крохотной комнате у молодоженов (Шаип акъам и Сыдыкъа дженгем), самих еще далеко не обустроенных.

Я не сетовал. Ты поддерживала меня вкусными блюдами по субботам и воскресеньям, когда я приезжал домой, часто приговаривая: «Бунынъ да сефасын корерсинъ – ты обязательно соберешь плоды своих стараний».

Мама, мамочка! Я, наконец, увидел, точнее, поймал миг твоего счастья – твою открытую, обнажающую богатство твоей души, улыбку, светлую (непривычно горькую) слезу, твою по-детски радостную суетливость – вернулся отец! Вечером, когда ушли гости, не я и сестренка, а ты первой показала наши дневники папе. Мужчины плачут редко. В тот день было много слез. Когда же папа начал смотреть наши отличные оценки в дневниках, в его голосе появилась дрожь и он, обнимая то тебя, то нас, разревелся. Не мог успокоиться и продолжал долго плакать, выйдя во двор.

Вернулся и сказал: «О таких женщинах как ты, Мелегим, я никогда не слышал и ни в одной сказке не читал!». И он еще раз обнял тебя и нас, приговаривая: «А вы, дети, молодцы, что слушались мать».

Однако наша радость, мамочка, была недолгой. Прожив с нами год и два месяца после возвращения, внезапно от инфаркта (причины понятны) умер отец. Тебя, всегда выдержанную и собранную, взорвало. Ты пролила, наверное, столько слез, сколько накопила за все эти годы страданий. Каждый день, проснувшись рано, ты плакала, плакала долго, не приглушая голоса и не вытирая слез, плакала, пока не принималась дрожащим голосом читать Коран. И так семь дней. Близкие пытались успокоить тебя как могли. А ты повторяла: «Я так хотела вместе с ним поставить наших детей на ноги, дать им хорошее образование и воспитывать внуков».

(Окончание следует)

Отец Якуб

Слева направо: Абде дженгем, Хатидже дженгем, мама  Мелек.

Слева направо: (верхний ряд) Семаде Асанова, Абде дженгем, Асан даим,  Муршиде Асанова;

             (нижний ряд) Зампира Асанова, Февзи Якубов, Парих Асанов, Садет Якубова.